«Когда уйдем со школьного двора
под звуки нестареющего вальса…»
Наверное, первые гадости, с которыми человек сталкивается в своей жизни, происходят в школе. Сколько прекрасных кинофильмов снято о школе и написано книг? Сколько сложено замечательных песенок… Почему же с грустью мы вспоминаем школу? Потому, что это – детство и юность. И первые шаги во взрослую жизнь. Не институт, как принято считать, а школа. Это – окончание твоего детства. Это никогда больше не повторится. Школа – первое неизбежное зло. Осознание приходит гораздо позже, много уроков спустя.
Это было… «Этта была…» Господи, когда же это было? Одиннадцать с половиной плюс пять… Плюс еще один – когда из института вылетел… Семнадцать лет?!! Трудно поверить. Семнадцать с половиной лет прошло. Возможно, я уже старый.
***
Учителя
Говорят, что первых учителей вспоминают с теплом всю свою жизнь. Хрен его знает. Самого первого учителя – «первую училку», Нину Михайловну, я помню на лицо, и помню, как звали. Какая она была – не могу объективно сказать, ведь я маленький был. Кажется, Нина была «неплохая». У нас их поменялось много – почему-то не везло с классной преподавательницей.
Первое сентября. Помню два железных медицинских шкафа, позади, у стены. Три ряда убогих зеленых парт, свежевыкрашенных. Открытое окно, тюльпаны и хризантемы охапками на подоконнике возле доски. (Цветы были очень дешевые, на праздники их покупали в невероятных количествах.) Я прошел через обычный совдеповский класс, подкрался к одному из белых шкафчиков, заглянул внутрь. На стеклянной полке сидела большая мохнатая бабочка, черная, с черепом на спине. Между крыльев блестела головка булавки. Потом я узнал, что это – «Мертвая Голова». Вот и все впечатление от начала учебы, первого дня трудной взрослой жизни.
Нина Михайловна нас не довела. Ее сменила безымянная художница, которая говорила, что у меня талант, и что она отведет меня в «Репинку». Живописцем я так и не стал: художница исчезла, через несколько месяцев ее сменила Тамара Васильевна. Новая «классная» была молодая и прогрессивная. Иногда она смотрела на нас задумчиво и грустно. Наверное, жалела. Тома носила узкую юбку, высокие каблуки, у нее были длинные волосы и ресницы. Она красилась! При Брежневе для педагога – вещь аморальная и предосудительная. Однажды учительница заболела, сердобольные маменьки возили в больницу баночки с медом и вареньем. Я услышал, как одна мама рассказывала другой: «Лежит, бедная, только грудь поднимается…» и попытался представить, как у нее поднимается грудь. Зимой Тамара Васильевна приходила на уроки в красивом обтягивающем свитере. Неудивительно, что ее быстро сожрали.
Был еще кто-то… Не помню. Потом нас передали Аннушке. Аннушка учила нас немецкому языку. Дай Бог всего старушке, а если умерла, что вполне вероятно, пусть ей в следующей жизни будет легче. Аннушка была хорошим человеком.
- Анна Леонтьевна, не задрачивайте, пожалуйста, меня!
Аннушка кашляет неестественно громко...
- Муля, веди себя прилично!
Она обращалась к нам по кличкам – привилегия, которую больше никто не мог себе позволить. Уже после школы я узнал, что немцы говорят совсем по-другому, и знание немецкого проверяется произношением всего лишь одного слова – naturlich...
Аннушка нас любила, и прикрывала, как могла. За это она и получила такое нежное прозвище. «Мастер и Маргарита» ни при чем, о Булгакове никто не ведал.
Школы была образцовая, и, когда в город приезжали министерские проверки, их всех прямиком отправляли к нам. Однажды я вел с корешем радиопрограмму. Мы пожелали всем успехов в учебе, и напоследок врубили «White Snake». Еще не закончились последние «запилы», как дверь рубки стала сотрясаться от ударов. «Не надо было это ставить» – сказал я Григу. Все оказалось гораздо сложнее. В комнату влетела Стрекоза, завуч по воспитательной работе. Лицо Стрекозы покрывали красные пятна. «Вы что, охренели?» - громко прошипела она. Передача была про капиталистические страны. О том, как тяжело живется там простому народу. Вместо «социальный строй» мы несколько раз сказали «социалистический». Так в бумажке было написано: «соц. строй», только и всего. История могла закончиться плачевно – хотели выгнать из комсомола. Это бы означало крест на будущем – «волчий паспорт». Аннушка встала грудью на защиту. А, может быть, перестройка подходила, оттепель наметилась. Так или иначе, нам повезло.
Вначале математику вела Екатерина Антоновна. Истеричная женщина в очках и коричневом платье, которое она не снимала несколько лет. Екатерине нравилась математика, более того, она ее любила, как может любить свою работу баба, у которой ничего и никого нет. При доказании теорем мел страстно крошился в ее пальцах о плохо вытертую доску, а с губ летели слюни. Ее звали «Катря» - на украинский манер. Была такая телепередача в Харькове в то время – «Катрусiн кiнозал». Катруся, тупая кукла, несла всякую шнягу, а потом показывали мультики. Еше были «В гостях у сказки» по пятницам и «Будильник» в воскресенье. Больше смотреть было нечего. Когда Катря останавливалась в проходе, и самозабвенно рассказывала что-нибудь о Пифагоре, Муля осторожно писал у нее на жопе мелом: «Катря дура». Все хихикали.
Катрю сменила Каля. Если бы не она, возможно, я бы не знал математику. Она меня терпеть не могла, я ее тоже. Ненависть была взаимной. Для того, чтобы получить по алгебре четыре, я должен был выучить на пять с плюсом. Это был поединок. Доказательства я помню и по сей день. Любимое ее слово: «бэзтолковый». Однажды, когда мы писали контрольную, кто-то крикнул: «Шухер, Каля идет!» Каля рыдала: «Учительницу, которая преподает в вашем классе три года, «шухером» обозвали!» Однажды Кальниевская спросила в конце урока: «Какие будут вопросы?» Вадик – человек, который пользовался у нее непререкаемым авторитетом – прошептал: «Почему у Вас два сына, и оба – идиоты?» Каля услышала…
У Тамары Леонидовны, «русыни», прозвища, почему-то не было. Самая обычная, лет пятидесяти, еврейской наружности. Она любила говорить о Первой Любви. Замужем Тамара Леонидовна была в пятый, или в шестой раз. Мужья умирали. Однажды я принес на урок фотографию, на которой мой дед сидел рядом с Фадеевым. («Сволочь он был, твой Фадеев!» - как-то ошарашил старик меня, советского пионера). Леонидовна поставила в четверть пятерку, и прониклась к моим сочинениям уважением. По школе поползли слухи, что мой дед воевал с известным писателем. В корпусе барона Врангеля.
Были еще два учителя русского и литературы. Юлий Борисович Гусман по кличке Пудель. Ему на уроке бросили под ноги взрывпакет, и Юлик чуть не умер от сердечного приступа. Хватая воздух, Пудель опрокинулся спиной на парту. Судорожно дергаясь, он пытался сорвать с горла удушающий галстук, всхлипывал и шептал с закрытыми глазами: «Сволочи! Боже мой, какие сволочи!...» С первой «горбачевской» волной Пудель уехал в Израиль. И правильно сделал – ему у нас было плохо.
Третий преподаватель не выговаривал десять-двенадцать букв русского алфавита. Ее звали Нелли Моисеевна Шейнворкер. По кличке «Жаба». Нелю Моисеевну боялись. Она требовала досконального знания текста и блестящих ответов. «Говои унятней!» - любимый окрик. В году, этак, восемьдесят третьем, чехословацкая ручка «со стриптизом» была вещью, о которой слагали легенды. Женя Фрейдер выкрал у своего папы тайком привезенный из заграничной (!) командировки сувенир, и принес в школу. Жаба заметила ручку на парте. Поднесла к глазам, удивленно посмотрела на женщину в купальнике, а затем, то ли случайно, то ли по наитию, перевернула… Купальник стек. Растоптав ручку, Нелли Моисеевна извлекла бледного от страха Женьку, перехватила его поудобнее, как таран, и побежала к доске. Килограммов сто пятьдесят живого веса плюс тридцать худосочного преступника врезались в стену. Удар был страшен…
Однажды у нее на уроке умерла девочка. Говорили – сердце. Я видел, как выносили накрытое простыней тело. На Жабу устраивали несколько покушений. Вечером на нее сбросили в лестничный пролет с третьего этажа портфель. Результат - сотрясение мозга и выбитая ключица. Два раза натягивали веревку. Сломанная нога, и, опять же, сотрясение. Раз за разом Жаба возвращалась в школу… Слава Богу, она преподавала не у нас, а на параллели…
На физике мы отдыхали. Занятия вел жизнерадостный красномордый мужик из поселка Жихарь. Виктор Сельверстыч по кличке Селя был не дурак выпить. Нередко он удалялся в подсобку посередине урока, звякал там стаканчиком, и возвращался заметно повеселевший. Селя подмигивал, и продолжал лекцию. Бесшумно Селя наливать себе не мог – у него была одна рука. Может быть, по этой причине он вызывал на лабораторных занятиях наиболее сисястых девочек к доске, и заставлял тереть эбонитовую палочку: «Учись, давай! Взрослая уже, пора уметь!» Девочка смущалась, мальчики радовались… Летом пацаны сказали, что, если я не хочу сдавать лабораторные, надо принести водки. И рассказали, как. После уроков я скользнул в пустой кабинет, достал бутылку «Пшеничной» - за десять сорок – и промямлил: «Виктор Сельвёрстыч, я тут… Это…» «А-а-а, реактив принес?!» - радостно поднялся мне навстречу Селя – «Ну, иди, поставь туда, к микроскопам!» Это была первая в моей жизни взятка…
Была Шпилька – еще один завуч по воспитательной работе. Помню, как она схватила за жопу девочку, и кричала: «А, сука, Родину продала!» Девочка пришла на школьную дискотеку в американских джинсах с флагом. Шпилька тоже эмигрировала при первой возможности.
Украинского языка в моей семье никто не знал. Мама всю жизнь прожила на Украине, но так и не научилась говорить. Оно и не надо было. Это позже пошли жовто-блакитнi флаги и прочая мутатень. По украински говорили только наезжающие в Харьков деревенские. В четвертом классе к нам пришла националистка. «Сало украiнське жрете, а украiнську мову вчити не хочете?!» багровея, орала она. Евреи тут же запаслись справками «по состоянию здоровья», и их освободили от изучения языка. Я был русский…
Первая и последняя книга, которую я прочитал на украинском, называлась «Робiнзон Крузо». Больше половины я не понял. Особенно тревожило место, где «старий цап приходив до мене…» Старый цап представлялся таинственным чудовищем, чем-то средним между самцом гориллы и Вием. Оказалось, что цап – это козел. Лед тронулся…
Заслуженную западэнку сменила Нина Андреевна. Хронически усталая женщина с изможденным лицом, которая была парторгом школы и одновременно курировала «трудных» подростков. На уроках она говорила про партию, народ, пугала всех опергруппой по пятницам и жаловалась, что ей некогда даже поесть супа. Как она плакала, когда умер Брежнев! В отличие от Шпильки, Нина Андреевна верила в то, что говорила.
Биологичка стеснялась рассказывать про оплодотворение у цветочных растений. Радостно хрюкали: ей же в конце концов придется про траханье нам объяснять, интересно, как будет мямлить? Единственный предмет, на котором все почему-то спали.
Физрук был нормальный мужик, но любил лапать девочек. На турнике и на коне. Он их «подстраховывал», за что бывал бит пару раз в трудовом лагере. Ночью, старшеклассниками. Физрук бухал в своей каморке с Зубой. Такое прозвище дали вахтеру. У Зубы был всего лишь один зуб. Его напарника по вахте звали Фантомас. Был ли Фантомас глухонемой, или просто неразговорчивый и нелюдимый - никто не знает.
В лагерь труда и отдыха вахтеры не ездили, и, поэтому в колхозе Физрук бухал с Воеводой. Преподаватель по НВП выбегал утром перед корпусом, в котором мы жили, в майке и галифе. Пьяный, улыбаясь и топорща усы, бодро кричал: становись! В ответ неслись маты. Неплохой мужик был воевода. Когда-то он служил в ПВО. Учил нас армейским премудростям: «Хороший глаз не выколешь, а плохой – не жалко!» Именно от него мы узнали, что «во время ядерного взрыва автомат надо держать так, чтобы расплавленное железо не капало на казенные сапоги», про то, что признаки лучевой болезни – «тошнота, рвота, судороги, смерть». Много чего еще узнали.
«При команде «равняйсь» вы должны видеть грудь четвертого человека! Рравняйсь! Гребельный, ты видишь грудь Подгорной?» «И я! И я!» - радостно кричали мальчики. (У Подгорной была самая большая грудь в классе. Ее было видно.) В кабинете военной подготовки находилась стойка с двадцатью автоматами ППШ. Воевода любил их чистить и смазывать. Он вспоминал свою службу на Дальнем Востоке и рассказывал, как китайцы пускали на нашу территорию воздушные шары с коробочками. Бумажные контейнеры азиаты наполняли энцефалитным клещом. Задача перед погранцами стояла простая: замечать, где опускались шарики, находить их и сжигать. Так прошла его молодость. Однажды по пьяни или по бедности старый капитан пришел на урок в разноцветных носках. Когда заметили, выкрутился: «Носки, по уставу, должны быть… синие – выставил ногу, …или черные. Это специально, чтобы вы, балбесы, видели, где право, где лево.» Армейская смекалка…
Была еще учительница химии по прозвищу «Таранка». Железная леди… Цветы и конфеты она отвергала. Взяток не брала. Как-то на уроке она обмолвилась, что дочь «родила ей внученьку». Взгляд фанатки Менделеева потеплел. Таранка засветила свое единственное слабое место… На школьном конкурсе я выиграл какую-то большую мягкую игрушку: то ли лиловую свинью, то ли розовую белку. И подарил ей – «передайте внучке». Сердце «Iron Maiden» дрогнуло.
Про географичку помню только то, что муж у нее был военный летчик, и разбился на самолете. Единственная из всех теток (не считая Таранки – к той вообще страшно подходить было), которая отказалась от духов на восьмое марта, но пятерку мне поставила. Ее звали Луиза.
Преподавательница по программированию почему-то меня боялась. Хотя я вел себя на ее уроках хорошо. Садился на первую парту и смотрел, смотрел… Однажды Наташа осеклась на полуслове, и сказала: «Встаньте! А теперь – выйдите из класса!» «У тебя взгляд пошлый» - тихо добавила она, когда я проходил мимо. -Это было непедагогично! Программистка через пару месяцев ушла в декретный, и больше мы ее не видели. Да, чуть не забыл! Компьютеров, если что, в школе в то время тоже не было. Ни одного. Учились по учебникам и «на пальцах».
Была еще директриса по кличке «Доха». Она собственноручно избивала ублюдков в своем кабинете, и прокляла Шпильку, когда та собралась «делать ноги» за границу. Доху уважали.
Аннушка, которая нас пестовала и растила, после выпуска восемьдесят восьмого как-то в одночасье состарилась, поседела. Через пять лет я снова приехал в свой родной город и заглянул в школу. Прямиком отправился в кабинет немецкого. Анна Леонтьевна, подслеповато щурясь, оторвалась от кипы тетрадок, и робко сказала: «Вы… кажется, у меня учились?… Простите… как Вас зовут?» Трудно было поверить. Стало грустно. Потом я узнал, что Аннушка уехала в Германию. Дай Бог ей всего хорошего…
***
В конце девяностых во Владивостоке у нас был свой стрип-клуб. У нас – у моего друга и у меня. Он назывался PS – по начальным буквам фамилий. Это тешило самолюбие. Позже полуподпольный стрип-клуб мутировал в роскошное ночное заведение для богатеев – «хорошая музыка для взрослых людей», название и учредители сменились…
Я хотел рассказать совсем не это. Однажды мы сидели на «командирской площадке» и созерцали зал. Внизу, между столов извивались голые тела, девки ползли по рукам, собирая деньги. Женя вдруг наклонился через столик, и задал вопрос: «А кем ты хотел быть в детстве?» Я потерялся… Мой друг вырос на окраине Днепропетровска. Мама у него рано умерла, отец семью бросил. Кормила маленького Женьку старая бабушка, а все воспитание происходило на улице. Приятели – днепровская босота - развлекались соломкой. Засовывали ложку бурой смеси в рот, закрывали глаза, трясли головой. Потом эту кашицу глотали, запивая молоком. Жрали пракопан – его можно было купить в любой аптеке, пускали по вене пенталгин. На эфедрин народ подсаживался быстрее всего. Под рукой обычно держали металлическую ложку - ей во время ломки разжимали рот, чтобы язык не перекрыл горло. Иногда гнулась ложка, иногда крошились зубы. «И знаешь, что было удивительно?» - говорил мне Женька – «Они дрались за дозы, а мне постоянно предлагали попробовать бесплатно, просто так. Это пугало.» Женя так и не попробовал – он хотел стать летчиком. А я - капитаном…
***
Взросление
В детстве я не умел драться. Однажды, наверное, в классе пятом, я возвращался после уроков. Последним было пение. Его вначале преподавала какая-то заслуженная бабушка. Она отличилась на войне - приходила на уроки с орденскими планками, позвякивала боевыми медалями на своей необъятной груди. «Певичка» в юности была разведчицей, и, даже, зарезала немца. Так говорили. Не знаю, могла ли она петь – ни разу не слышал, но в школе существовал детский хор «Бригантина», и она им руководила. Бабушку боялись. На уроке мы должны были рисовать ноты. Учительница сидела за столом, и неотрывно смотрела в окно. Когда кто-нибудь справлялся с заданием и поднимал руку, она давала новое. Только бы не доставали. Наверное, за окном она видела свою молодость. Передней стенки у учительского стола не было, а сидела она, широко расставив ноги. Разведчица носила кофейного цвета панталоны. Пацаны наклонялись, тыкали по направлению к бабке пальцем и хихикали. Девочки говорили: «Тю, дураки!», и хихикали тоже.
Позже старую диверсантку сменил молодой веселый мужик по фамилии Ралхис. Он ставил нам Beatles и Pink Floyd – «Только никому не говорите!» - и рассказывал, как служил в армии на секретном объекте. Ралхис имел чувство юмора, но, почему-то очень злился, когда кто-нибудь скороговоркой выкрикивал: «Ралхис, продай Арахис!» «Кто это сказал?! Признавайтесь, кто сказал?» - бегал Фима между рядами.
***
Наверное, мое первое разочарование было связано с «изобразительным искусством». Еще в детском садике. Бабушка сказала, что сошьет мне матрасик для санок: «Он будет синий, внучек. Какой рисунок ты хочешь, чтобы я вышила?» Я думал, целый день ходил загруженный. Потом сел рядышком, и стал рассказывать.
- «Пусть это будет вечер. Или утро. И солнце большое и красное над горизонтом. И Иван-Царевич! Да! Иван-Царевич идет по болоту со стрелой, Лягушку ищет. А вокруг – большие и красивые цветы!» Бабушка внимательно выслушала, кивнула головой: «Ну, Ивана-Царевича я не смогу. А вот красивые цветы – пожалуй!»
Время в садике тянулось адски-медленно. Я почти бежал по дороге к дому, мама еле поспевала. С порога закричал: «Где матрасик, покажите мне его!» Торжественно вынесли тюфяк, сшитый из лиловой подкладочной ткани. «А цветы, где цветы?» - изумленно спросил я. «Так вот они!» - и бабушка показала на квадратики, кружочки и треугольнички из розовой плотной ткани, прихваченные в местах простежки.
Был еще Кикабидзе. Тот самый, Вахтанг – во втором или третьем классе. Мать достала где-то билеты (тогда все «доставали»), и мы пошли на концерт. Втроем, с ее подругой. Кикабидзе в то время для женщин Советского Союза представлял собой секс-символ, что-то вроде Бреда Питта. Его забрасывали цветами и просили автографы. В антракте мама с приятельницей всучили мне букет, и велели отнести на сцену. «И еще возьми автограф» - наказали мне. Я повернул открытку. На ней был изображен Бельмондо. «Тук здесь же Бельмондо!» - изумился я.
- «Ну и что? Пусть распишется, какая разница!»
Цветы я отдал, а автограф просить не стал – я принял решение.
***
Зима. Школа. Урок пения был последним. На перемене я толкнул Эла, и он упал. Путь лежал через детский садик. На тропинку, протоптанную среди сугробов, цепочкой вышли несколько человек. Мальчишки. Темные фигурки перегородили дорогу. Меня поджидал Эл. По-настоящему Эла звали Эльдар. Еще – «Эляча». Эл был странный парень. Он виртуозно играл на гитаре и неплохо пел. О нем писали в газетах как о харьковском Робертино Лорети, пророчили великое будущее. Наверное, Эл не был злым, просто иногда поступал вопреки своей логике. (После школы Эл сел на наркоту, и будущее у него размылось). Однажды Эл избил своего младшего брата, засунул его в пакет из плотной бумаги, и завязал вокруг пояса веревкой – чтобы не слышно было, как орет. Потом, плача, рассказывал: «У Жорика сосуды на висках полопались. Чуть не задохнулся, еле вылез…»
Эл стоял, я приближался. Предстояла расплата. Впервые все было по-взрослому. Сверкнул кулак, раздался треск. Треснули мои губы. Ничего, кроме замешательства не помню. Я мешкал, а по моей морде били. Еще и еще. Пугало странное ощущение – будто в рот засунули воздушный шарик, и надувают. Что-то текло по подбородку. Это была смешанная с соплями кровь. И слюни. К такому повороту мой маленький мозг был совсем не готов.
Я даже не плакал. Умылся колючим снегом, собрал в портфель вывалившиеся книжки, и отправился домой. Дома меня добила мама. «Зачем ты дрался?!» - строго спросила она, увидев мою распухшую, цветную физиономию. «Я не дрался» – промямлил я. «Меня били.» «Тебе надо было сказать: я не хочу с вами драться!» - заявила мама, сделав строгое лицо. «Ой, пиздец…Она абсолютно ничего не понимает в жизни!» - меня просто осенило. Я опять стал взрослее. И стало совсем грустно.
Папа, когда пришел с работы, покачал головой, а в конце недели отвел меня в секцию бокса к знакомому тренеру. Секция была для взрослых, но тренер – известный и уважаемый спортсмен – в юности боксировал с моим отцом (хотя он этого и не вспомнил), отказывать было неудобно. Я стал туда ходить. Меня ставили в пару с первокурсниками. Более продвинутые ребята отрабатывали на мне удары. Бить там меня так и не научили, а вот «получать тумаков» я набрался опыта. И запомнил на всю жизнь – когда летит удар нельзя бояться и закрывать глаза. Потом было «незаконное обучение карате – ст. 219 УК». Наверное, это был первый протест «против всего». Общежитие иностранных студентов, «проходить-по-одному-не-привлекая-внимания», «кровь надо замывать холодной водой»… Тренировки – каждый день по четыре часа. В основном, занимались выходцы из Алжира и мажорные мерзавцы. (Как я туда попал? До сих пор не знаю.) Пожалуй, Эдик был самым значительным учителем в моей жизни. Позже я видел много всяких титулованных сэнсеев, но только Эдик учил нас не только из-за денег. Так мне думается, и хочется, чтобы это было правдой. Он учил нас жить.
Года через полтора (время берет свое) я неожиданно стал на положняк. Получил пинок под задницу в школьном коридоре, повернулся, и, не думая, ударил. Ударил хорошо. Передо мной стоял Игорь Уфимцев – один из «держателей школы», авторитет по кличке Морда. Останавливаться было нельзя. Останавливаться было страшно. Я на одном дыхании «выплюнул» в физиономию обидчика серию боковых-длинных. Игорь не падал. «Все, хана мне» - подумал я с тоской и бессильно опустил руки. «Палач» с изумлением смотрел на меня. Я в тревожном оцепенении пялился на него. Морда, кажется, хотел покрутить пальцем у виска – поднял руку... И медленно осел. Их потом было достаточно – драк «по-взрослому». – «А я не хочу драться…» Попадал в больницу я, и увозили моих врагов. Заснеженный детский садик и секунды ожидания в школьном коридоре – вот что врезалось в память.
был тагда маленьким ещо.
в 88 тока во фтарой класс паперся
27.03.2007 10:19:41
№8
но креатиф очень заебатый, да.
27.03.2007 10:49:37
№9
школа - это всегда очень душевно. понравилось, хоть и много. окончание прочитаю обязательно.
5 лет с окончания школы, а кажется, что так давно.. спасибо за навеенные воспоминания.
27.03.2007 10:52:45
№10
Татарочка
спасибба, добрый человек
вторая нах
народ разучился четать
27.03.2007 11:01:22
№11
Для №10 тварец (27.03.2007 10:52:45):
вам спасибо. пишите еще!
27.03.2007 11:31:14
№12
Автор,сцука,я аж прослезилсо. Какой светлый и добрый текст. Уважуха. Особенно меня зацепила учительница немецкого -Анна Леонтьевна. У меня была такая же училка немецкого. Только звали ее Нина Валерьевна. Ни хрена конечно не по -немецки. Была она из сибирских немцев и выставляла мне произношение. Так что мой "натюрлих" до сих пор воспринимается носителями языка на ура.
ЗЫ Еще раз спасибо за текст,видимо что то осталось в нас,поколении 70х, что то доброе.
ЗЫЗЫ Что-то стилистика ваша мне дюжа знакома. Э...Литпром?
27.03.2007 11:33:22
№13
resonoid
немного, но не прижился
на удафкоме обитаю
эту вещь печатал, но щяс выкладываю отредактированное, с новыми фрагментами
спасибо на добром слове
27.03.2007 11:40:01
№14
очень хорошо написал!по тварцовски...
школа..училки..гыгыг, про украинский в школе- вроде русских не заставляли учить в то время?или только детей военных?
Харьков,Жихарь гг- я щаз в Харькове... зачотный город
классно написал.
респект автору
Давно в Харькове был последний раз?
27.03.2007 11:45:18
№15
про учитальниц скроллил.
потом подсел. дальше пошло захватывающе.
удивительно притягательный текст.
отлично пишет.
жду окончания.
27.03.2007 12:39:38
№16
Как всегда эпично, но совсем не нудно. Не знаю, как это у уважаемого Автора получается, талант, видимо, такого свойства. Продолжение обязательно прочитаем.
27.03.2007 12:42:35
№17
Я тоже принял решенье. дождусь продолжения и дочитаю до конца
27.03.2007 15:43:39
№18
Автора не сужу, но не дочитала.
Возможно потому что мне с учителями больше везло. Прочитаю позже.
27.03.2007 15:59:51
№19
Для №14 Знак молчания (27.03.2007 11:40:01):
Не то чтобы заставляли русских учить украинский язык - его просто преподавали. И язык , и литературу. Не помню, чтобы это кого-нибудь возмущало.
27.03.2007 16:02:22
№20
Автор, когда продолжение будет?
27.03.2007 16:26:25
№21
заебись как почти всегда. пешы дальше.
27.03.2007 17:53:43
№22
долго, но хорошо...жду
27.03.2007 18:48:56
№23
Тварца читаю всегда. В этот раз немного разочарован. Почему?
Слишком много образов учителей. Зачем столько?
Надо 2-3, но самых колоритных. 14 или 15 (сбился со счёта) - это перебор.
Зачёт. Но вытянул крео только за счёт отменного слога.
27.03.2007 19:20:34
№24
тварец. мне чесслово надоело читать твои дурацкие мемуары.
и я бросил их читать.
потому что мне кажется, что простое перечисление твоих учителей может интересовать только тебя и твоих одноклассников.
кароче кг.
27.03.2007 20:06:35
№25
хорошо и грустно, школу ненавижу, почему объяснила в рассказе первое сентября
вот такая самореклама бугага
\окончания жду
28.03.2007 02:35:12
№26
Знак молчания
в харькове был в последний раз ровно 2 года назад. хочется еще, но не знаю как получится.
Знак молчания, МТ
украинский был обязательным предметом. "необязательных" вообще в то время не было. насколько я знаю, в других школах все было также.
12.05.2007 11:04:44
№27
Для №26 тварец (28.03.2007 02:35:12):
Я помню, что обязательным - у меня всегда пять было и по языку, и литературе.
25.06.2007 04:03:21
№28
Э, нет, господа... Было еще такое понятие, как "военная школа"... Достоверно сообщаю, что я учился в Узине (кто знает дальнюю авиацию, слышал) в такой. Там их было две: №№ 2 и 6... Украинский язык и литература там никогда в те времена не изучались, а в аттестате писали - нэ вивчав... Такая же была и № 8 в Белой Церкви, гарнизон Гайок... По штату даже не было учителей мовы. Правда, экзамены мы сдавали хоть и на русском языке, но по принятому на Украине порядку, с четвертого класса по десятый. В России, насколько помню - только в 8-м и 10-м были экзамены тогда.
