Часть Первая
Детство
(продолжение)


11. Стриптизёрша поневоле


А сейчас я хочу рассказать вам о том, что мне самой, даже по прошествии двадцати лет, вспоминать стыдно. Очень стыдно, дорогие друзья, но я всё же расскажу вам об этом, потому как сейчас, в ноябре 2009 года, когда я пишу эти строки, я понимаю, что стыдиться за то, что со мной случилось, должна не только я одна, но и вся эта чудовищная страна, Страна Чудовищ, в которой я, к своему несчастью, родилась и из которой столько лет мечтаю уехать. Я думаю, что читающие мою книгу люди прекрасно знают из жизни, что если кого-нибудь (особенно ребёнка) ежедневно в течение долгих лет бить, бить и бить, то, в конце концов, такой человек рано или поздно превратится если уж не в полное ничтожество, то, по крайней мере, в чрезвычайно пугливое, робкое, забитое и лишённое даже капли человеческого достоинства существо; этакого зомби, этакого робота, или, выражаясь народным языком, «чухана». Не знаю, знакомы ли вы с таким народным термином; если не знакомы, то поясню, что «чухан» (ударение на втором слоге) – это тот (та), кого все «чухают» (ударение тоже на втором), т.е. унижают, оскорбляют, издеваются, сексуально над ним глумятся и т.д. «Чухан» (или «чуханка») – это тот (та), кто не может за себя постоять и позволяет мерзавцам (в данном случае белорусам и евреям) вытворять с собой всё, что угодно, соглашаясь выполнить самые издевательские, самые глумливые, самые грязные и сексуально унижающие приказы. Да, я была именно таким человеком, и притом очень долго, наверное, лет до шестнадцати – семнадцати; т.е. безропотно позволяла разной черноте унижать себя, оскорблять и приказывать мне делать то, что, вообще-то, подпадает под уголовные статьи даже такой чудовищной страны, как эта (сексуальное глумление и т. д.).

Почему это случилось – я думаю, вы поняли и сами, прочитав предыдущие главы этой книги. Можно долго дискутировать, само по себе это произошло или было организовано, и если организовано, то кто именно это организовал – КГБ ли, или, может быть, МОССАД, или ещё какая-нибудь звериная спецслужба – не в этом дело. Важно то, что этот факт – моё «чуханство» – имел место быть, это горькая правда, и если я сама сейчас не расскажу об этом, то обязательно расскажут другие, например, те же самые, кто столько долгих и страшных лет так безжалостно меня «чухал». И рассказывать они это будут, гаденько - гаденько улыбаясь (вот как моя мачеха); с торжеством, с триумфом, с апломбом этаким, наслаждаясь и смакуя – как же, ведь они столько лет «чухали» ту, которая своими стихами и музыкой вздумала обогатить их, белорусов, таёжно - болотную культуру. Это ж надо было додуматься – обогащать ИХ культуру! Ну зачем вот им, белорусам, стихи? А? Ну зачем вот они ИМ, скажите вы на милость?! Да они прекрасно проживут и без стихов; да и зачем вообще нужны на болоте стихи; это здесь не ценность, это не котируется; а вот если представится возможность кого-нибудь «зачухать», втоптать в грязь, унизить, нанести пожизненную психическую травму, подорвать творческие силы – вот это они понимают! Вот это, знаете ли, для них дело! Есть и им чем похвастаться! А то!

Так или примерно так, я думаю, будут рассуждать – письменно и устно – те белорусы и евреи, кто не упустит случая похвастать тем, что долгие - долгие годы злобно и жестоко унижал нынешнюю певицу и поэтессу, оскорбляя её самыми грязными и погаными словами, а потом приказывая ей при всех раздеться догола и изобретательно глумясь над её наготой. И, конечно же, они будут преподносить это так, что будто я была сама в этом виновата; они, дескать, «шутили», а я-то, «чуханка», взяла да и оголилась, боясь, что они опять будут меня бить. А они-то, мол, и не думали в этот раз меня бить, они просто так по-детски шутили, немножко жестоко, но всё же шутили, а «чуханка»-то эвон что учудила… Разделась, дура… Ну как же её не высмеять, тыча пальцем? Ведь она же не должна была раздеваться, она должна была драться, одна против тридцатерых (т.е. против всего класса), и так каждый день, десять лет подряд… А она испугалась побоев и стояла голая на виду у всех… Ну разве не дура? Ну как же над такой не поиздеваться белорусам?! Ведь они же белорусы!..

Что ж, в этом есть доля правды, в такой звериной логике. Они действительно белорусы, и своего не упустят. Мимо не пройдут, это верно. Но поймите и вы меня, дорогие читатели: я была просто замордована, морально сломлена и уничтожена, попросту забита, забита до потери человеческого облика. Меня бил ремнём сексуально озабоченный Навозный Еврей (он же «папуля»), наслаждаясь видом красной попки; меня бил кулаками и пинками безжалостный сын моей подлой мачехи - еврейки (он же «Палач», я ещё напишу про него в этой книге), бил почти каждый день, а ведь он на целых пять лет меня старше, в детстве это огромная, огромная разница! В мачехиной деревне меня безжалостно избивал руками, ногами и палками белобрысый еврей по имени Саша (и по кличке Придурок), любитель поболтать о дерьме, я уже писала здесь о нём и его подвигах. И, наконец, САМОЕ ГЛАВНОЕ, практически всё детство меня безжалостно избивали одноклассники в школе, а, кроме того, плевали мне в лицо, плевали на пол и приказывали слизывать, заставляли есть песок, оскорбляли и унижали, ловили после уроков и били, били, били и били, изо дня в день, из года в год. Наскакивали неожиданно сзади и били с размаху портфелем по голове, били на глазах у учительницы - белоруски, которая не говорила им ни слова, будто так и надо (она же белоруска). На уроках физкультуры мальчишки десятки раз с разбегу пинали меня сзади по ягодицам, пинали на глазах у всех, в том числе и учителя - белоруса, который тоже не говорил моим обидчикам ни слова (ведь он же белорус). За годы детства в этой проклятой Стране Чудовищ меня били, я думаю, не менее тысячи раз; и это не число ударов, а именно число избиений. Я опустилась, это горькая правда; точнее, меня «опустили», как на зоне. Я была «опущена» в стае белорусов и евреев, в их двух звериных школах и двух звериных классах, в которых я попеременно училась в этой изуверской стране. Они били меня каждый день. Били толпою, целая толпа мальчиков на одну девочку; хотя по законам природы любой, даже самый слабый мужчина, априори сильнее любой, самой сильной женщины; просто потому, что в её глазах он – мужчина, он сильнее, так заложено природой в её женском мозгу. Да он и должен быть физически сильнее, согласитесь, иначе какой же он мужчина? Но когда целая толпа малолетних «мужчин» бьёт кулаками одну малолетнюю «женщину»… Через день да каждый день… Нет, это уже Белоруссия… Нет, это уже Белоруссия, не спорьте, не спорьте…

Однако не подумайте, что в Палаческой Стране (я имею ввиду Белоруссию) зверством отличаются представители только мужского пола. Если бы! Нет, женщины здесь не лучше. Например, моя мачеха с ранних лет внушала мне, что я хуже всех детей на свете, потому что я, забитая чуть ли не до синевы, якобы их, евреев, «не слушаюсь» и даже «огрызаюсь»; хотя сама она, будто специально, выдумывала предлоги и поводы, позволяющие лишний раз наказать меня за «непослушание» или «зловредность». Её оплеухи и подзатыльники сыпались на меня практически каждый день, а особенно мне доставалось, если я изредка просила её объяснить мне домашнее задание. У еврейки прямо тряслись руки, а сама она, объясняя что-то сквозь зубы, так и норовила заехать мне по затылку, если я, утомившись от её научного объяснения, переставала воспринимать то, что она скороговоркой бормотала. Она угощала меня этим регулярно, хотя сама могла в отношении меня выкинуть что угодно буквально на ровном и пустом месте. Например, она могла, когда однажды я, мой отец и она в кои-то веки гуляли возле речки и жгли там костёр, кинуть в огонь коробочку с моими божьими коровками, которых я до того собрала на лугу; кинуть, дождавшись, когда я отвернусь. Я в таких случаях плакала несколько дней подряд, а еврейка гаденько и с наслаждением хихикала. А когда я спрашивала, зачем они это делают, «родители» отвечали мне, что таким способом они хотят отбить у меня желание делать кукольные постановки об Отечественных войнах 1812 и 1941 годов у себя в комнате; им почему-то до смерти не правился этот «гусский» патриотизм (а может быть, не нравился не столько им, сколько их «таинственным» густобровым хозяевам). Это, видимо, такие еврейские национальные педагогические приёмы, так это надо понимать. Один или два раза моя мачеха выдрала меня ремнём вообще безо всякой причины, просто потому, что у неё было плохое настроение. Она даже не стала мне объяснять, в чём была моя вина и почему она это сделала; просто подошла и ударила меня ремнём пятнадцать или двадцать раз по ногам и ягодицам; зато на следующий день с удивлением спросила, почему я не плакала; ей, похоже, захотелось моих слёз. Ко всему сказанному можно также добавить, что я не раз слышала от неё, что я, «наверное», не их дочка и что они мне не родные (ей, видимо, хотелось посмотреть на мою реакцию; еврейка знала, что рано или поздно это всё равно раскроется). А я по наивности в то время этому не верила, думала, мачеха просто так садистски шутит.

Примерно так же злобно, как моя мачеха, держались со мной и девочки из школы; именно из школы, а не только из моего класса, словно я была какой-то общешкольной знаменитостью. Например, когда мне было примерно лет восемь, моя ровесница Лена Ергулевич из параллельного класса, внешне типичная еврейка, которая до этого не могла спокойно пройти мимо меня, чтобы не сказать мне какую-нибудь гадость, к примеру, что она меня убьёт, что я дурная и что я не умею разговаривать, однажды сообщила мне следующее:
- Тебя хотят сдать для опытов! Скоро сдадут!
Меня неприятно удивило это её заявление, и я ответила ей вопросом:
- Почему именно меня?
- Потому, что ты худая! – умно ответила еврейка. – Тебе будут засовывать спичку в рот, и ещё многое другое…
- А я рот открывать не буду! – возразила я.
- Будешь! – сказала она, - Начнут тебе рот разжимать щипцами, откроешь его как миленькая!..

Я тогда скорее обиделась, чем удивилась такому неадекватному поведению умной ровесницы. Дело в том, что сын моей мачехи и безо всяких опытов постоянно засовывал себе в рот зажжённые спички, говоря, что это он показывает такой фокус. С какой стати Ергулевич приплела эти спички, я не знаю, однако её одноклассницы, Марина Остапкович и Лена Судникович, спичками не баловались, зато махали предо мной кулаками, щипались, толкались, обзывались и т.д. и т.п., всего и не перечислишь. Как говорят в тюрьме, «отвязывались по садизму». Например, однажды, когда я, будучи вместе с ними в группе продлённого дня, гуляла со всеми детьми на улице, Остапкович и Судникович подошли ко мне и начали задавать намеренно идиотские и глумливые вопросы, полную чушь, требуя, чтобы я на них ответила. Таким способом эти две белоруски старались меня унизить, якобы других вопросов я и не заслуживаю. Поупражнявшись так немного, они обе с кулаками подступились ко мне с требованием:
- А ну-ка, говори, кого ты любишь! А ну-ка, отвечай!..
И Остапкович стала сплеча бить меня ладонью по лицу, наотмашь, изо всех сил; выдала, говоря по-боксёрски, «целую серию» пощёчин, и била со злобой, с остервенением каким-то даже. Я заплакала. Судникович стояла рядом, преданно глядя на свою подругу и любуясь на мои страдания. Я плакала и ничего не говорила, просто не зная, что же мне ответить, а потом сказала что-то невпопад, лишь бы отцепились. Ударив раз пятнадцать – двадцать, белоруска, надо полагать, утомилась, после чего сказала:
- У тебя есть ещё время походить и подумать, пока мы здесь гуляем, как отвечать на мои вопросы, если ты не хочешь, чтобы тебя снова били по лицу!
Я отошла вся в слезах, однако минуть через пять Остапкович снова мне приказала:
- Иди сюда, опять будем говорить!..
Я подошла, ни живая, ни мёртвая. Остапкович и Судникович снова стали меня допрашивать, кого же из мальчиков я люблю, и Остапкович снова стала бить меня по лицу, с размаху, с плеча, снова и снова, снова и снова, безжалостно, по-белоруски. Такая это изуверская страна, страна извергов, страна садистов. Я тихонько-тихонько, как плачут совершенно забитые и бесправные существа, плакала и плакала, не смея даже закрыть лицо ладошками. А Остапкович замахивалась и била, замахивалась и била, замахивалась и била, как на допросе в КГБ.

Недалеко от нас, шагах в десяти, стоя вполоборота и глядя намеренно в сторону, находилась руководительница группы продлённого дня и одновременно классная руководительница того класса, в котором и учились Ергулевич, Остапкович и Судникович, Мария Ивановна (я точно не уверена, что её звали именно так, могла забыть). Она краем глаза наблюдала моё избиение, словно находилась в театре, а затем громко подозвала к себе Остапкович, окликнув её по фамилии. Та подошла. Учительница что-то вполголоса бормотала ей минут пять-восемь, искоса поглядывая на меня, словно давала инструкции, как лучше меня избивать, чтобы, в конце концов, выбить ответ, а затем Остапкович снова подошла ко мне и снова стала меня бить по лицу, допытываясь, кто же всё-таки из мальчиков мне нравится. Но я сейчас вспоминаю, что тактику своего белорусско - гестаповского допроса она поменяла; спрашивала как-то по-другому, более конкретно и чётко, видимо, под влиянием учительницы, которая стояла и молча за всем этим наблюдала. Я плакала и плакала, не зная, что сказать. Наконец, ударив меня в последний раз, Остапкович молча отошла от меня; за ней сразу же отбежала и Судникович. Учительница холодно и разочарованно отвернулась. Всего Остапкович и Судникович избивали меня в три захода на глазах и учительницы и других детей, я думаю, минут сорок – пятьдесят, не меньше; я получила в тот день не менее пятидесяти ударов по лицу. Не правда ли, из белорусов получились бы отличные эсэсовцы, как вы думаете, дорогие читатели?

Кстати, откуда Остапкович уже в десять лет так мастерски владела ремеслом палача, да ещё на таком уровне, каким может похвастаться не каждый чекист? Кто обучил её этому? Почему учительница - белоруска не только не препятствовала моему избиению, но, наоборот, подробно объясняла малолетней палачихе, как меня бить? Вообще, как могли такого зверя в женском обличье допустить к работе в школе?

Примерно через месяц после этого Остапкович опять же в группе продлённого дня снова напугала меня, говоря, что опять будет бить меня по лицу, если я ей всё-таки не отвечу толком, кого же я люблю и за кого бы хотела замуж. Напомню, дорогие друзья, что мне было в то время девять лет. Вообще хочу обратить ваше внимание на тот факт, что моих палачей всегда почему-то болезненно интересовал вопрос, кто же будут моим мужем; как будто от моего будущего мужа белорусы и евреи ждали для себя конца света, согласно, надо думать, предсказаниям их изуверской Каббалы. Далее в моей книге вы ещё не раз натолкнётесь на острый интерес моих мучителей к моему предстоящему замужеству. Так вот, Остапкович опять подступилась ко мне с этим вопросом, и я опять конкретно ничего ей не сказала, просто потому, что не знала, что же ей ответить. Я в девять лет ещё никого не любила, даже и не думала об этом в таком возрасте. Я просто сидела перед ней, белая как мел, и молчала. Белоруска отошла и больше с этим уже никогда не подходила, а я после этого люто ненавидела её и соплеменников всю оставшуюся жизнь. В моей душе навсегда осталась тяжелейшая травма.

Вообще, с самого первого года моего обучения в школе № 152 г. Минска («Звериной школе», как я её называю), на меня группами стали нападать девочки и бить меня. Вначале они это делали, можно сказать, на пустом месте, т.е. ни с того и ни с сего, как бы просто так, а потом стали тщательно выискивать причины и поводы. Например, они объясняли мне, что бьют меня за то, что я «дурная», «плохо учусь» (хотя я училась лучше многих из них); за то, что у меня нарушенная сбивчивая речь (из-за уколов, которыми евреи - «родители» «по ошибке» угостили меня в детстве) и т.д. Вытворяли со мной только что мною описанное три девочки: Марина Курза, Анжела Станишевская и Наташа Волчек (говорящая фамилия, наилучшим образом показывающая её истинное лицо). Из них троих Наташа Волчек была самая злобная и агрессивная, настоящая белоруска; Станишевская была «и так, и сяк», и лишь Марина Курза сама меня не била, но зато хладнокровно наблюдала происходящее, стоя рядом с садистскими подружками. Когда они втроём подкарауливали меня в подъезде моего дома, Волчек первая подходила ко мне и начинала придираться. Однажды она отобрала у меня дневник, выхватив его из моего портфеля, начала считать в нём число плохих отметок, и потом бить меня рукой по лицу, считая удары и приговаривая:
- Больше двадцати раз тебя по мордасам за двойки и за тройки!..
Т.е. она хотела сказать, что ударила меня по лицу не то двадцать, не то двадцать пять раз за то, что нашла в моём дневнике двойки и тройки (тогда в этой Стране Зверей была не десятибалльная, как сейчас, а пятибалльная система оценок).

Эти трое моих палачих - белорусок моими одноклассницами не были, но вместе со мной учились в Звериной школе в каком-то из параллельных классов. Насколько мне было известно, сами они отличницами не были, по-моему, учились они примерно так же, как и я; однако неизвестно почему присвоили себе право быть моими котроллёрами по учёбе в Звериной школе и вслух считали количество наносимых мне ударов по лицу, согласовывая их с количеством полученных мною плохих отметок. Били меня они обычно ладонями по щекам, иногда попадая по губам и подбородку, били с размаху, однако чуть-чуть слабее, чем Остапкович; они не были такими физически сильными, как та белозверюга. «Завтра зарежу!» - кидала мне на прощанье после очередной расправы Наташа Волчек.

Всего в совокупности эти трое белорусок ловили и избивали меня в моём подъезде примерно раз пять или шесть. Об этом знал весь их класс (мой, кстати, тоже); видимо, они везде хвастались о том, что избивали в подъезде русскую, как они думали (мой отец в паспорте, как большинство местных евреев, записан на всякий случай русским, на случай новой резни).

После каждого такого избиения я поднималась к себе домой и жаловалась отцу - еврею. Он всякий раз только пожимал плечами, а один раз сказал: «Злые девочки!». Мачехе же своей я никогда, насколько помню, не жаловалась, что меня бьют толпами, потому что она или начинала гаденько улыбаться, торжествуя, или говорила, что я сама в этом виновата, так как не могу за себя постоять одна перед толпой.

Не знаю, почему, но я в Звериной школе постоянно была в центре внимания. Как мимо тёщиного дома, белорусы и евреи не могли спокойно пройти мимо меня. Например, когда мне пришлось, окончив первый класс, ходить летом в свой первый школьный лагерь при этой же школе, Аня Хайман, еврейка, которая училась в классе на год старше моего и тоже посещала этот лагерь, подходила ко мне и больно дёргала меня за уши. Когда же однажды какие-то другие шедшие мимо девочки сделали ей замечание, нечего, мол, ей ко мне лезть, она сказала:
- Наоборот, надо к ней лезть, чтобы умнее стала!

Чтобы человек от постоянных издевательств и унижений поумнел – это что-то новое! Я, если честно, нигде таких установок не встречала (кроме Белоруссии).

Большинство детей в школьном классе почему-то очень меня не любили и относились ко мне с открытой враждой и ненавистью; хотя, казалось бы, за что было ненавидеть такую забитую и приниженную серую мышку, как я? Всё моё детство я сознательно стремилась быть как можно незаметнее, ни во что не вмешиваясь; никуда, как говорится, не встревая. И, тем не менее, встречались такие, в том числе и среди девочек, которые обязательно находили во мне то, к чему можно было придраться и ударить меня. Например, моя одноклассница Света Маслякова не могла пройти мимо, чтобы не назвать меня «дурой» или как-нибудь не исказить мою тогдашнюю фамилию Николаенкова, на ходу придумывая мне очередную обидную кличку. Мне это, естественно, не нравилось; я тихонько говорила: Сама ты дура!»; тогда эта Маслякова подходила ко мне и била меня по лицу. Но я даже не плакала, потому что так привыкла в зверской Белоруссии к избиениям, что получить один раз «в морду» считала полной ерундой, от которой не стоит и плакать. Я плакала только когда меня долго и намеренно избивали, как, например, эсэсовки Остапкович или Волчек. Другие же девочки в классе, например, Ира Романова или Лена Маркова, будучи не такими агрессивные и злобными, как Маслякова, больше замахивались на меня, чем занимались мордобитием; или же они «по-женски» не бились кулаками, а больно дёргали меня за уши, как, например, Таня Мешкорудная. Или, вот, например, такой случай: я сидела в классе, ко мне на перемене подошли Света Бартолевич и Наташа Сороко со словами: «Пойдем, погуляем!»; мы вышли в коридор и вдруг, совершенно неожиданно для меня, обе эти девочки стали пинать меня своими острыми туфлями по щиколоткам, сразу с обеих сторон; при этом обе начали, как моя мачеха - еврейка, радостно и гаденько хихикать. Им как будто доставляло наслаждение причинять мне боль, такие в этой стране люди. Я вырвалась и ушла назад в класс, но мне очень обидно и больно на душе. Ну что я им сделала? Что я им всем сделала? За что они меня так?

Однажды, помню, мы с группой продлённого дня гуляли на улице. На дворе была зима, и на земле густым покрывалом лежал снег. Как раз в этот день оказавшиеся со мной в «продлёнке» девочки из моего класса объявили игру в «дочки - матери». Но игра эта была не в куклы, а друг с другом; меня, как самую скромную и «несмышлёную», объявили «дочкой». Сценарий игры был таков: «мама» должна была вести «дочку» к детскому врачу на водно - ледяные процедуры. Я, честно сказать, в жизни о таких «процедурах» как-то не слыхала. Но, тем не менее, моими одноклассницами мне была устроена самая настоящая, без кавычек, ледяная процедура: Света Маслякова и другие девочки, имён которых я уже не помню, схватили меня за руки и начали заталкивать мне под варежки кусочки льда и снега, прижимая их к моим кистям. Напомню, что дело было зимой, и такая «игра» показалась мне самой настоящей пыткой; я закричала и заплакала, пытаясь вырваться, но белоруски толпою крепко меня держали, а Маслякова назидательно сказала:
- По телевизору показывают людей, у которых полные трусы льда и снега, и при этом они ещё и раздеты, а ты одетая боишься!

Наконец они меня отпустили. Я стала вытряхивать варежки синими замёрзшими руками, но меня неприятно поразило, что девочки, игравшие в эту гестаповскую «игру» вместе с Масляковой, держались после этого совершенно спокойно, словно пытая человека и заставляя его страдать, они делали для него доброе дело. Потом они сказали мне, указывая на одноклассницу Нину Труханенко:
- Вот твоя мама! Иди к ней! Она тебя никому в обиду не даст!

Вместе с Ниной мы отошли в сторону, и она мне сказала:
- Не бойся. Это Маслякова тебя мучила, я тебя мучить не буду.
- Зачем она это делала? – спросила я у неё.
- Это надо делать, - ответила она; но лицо у неё, помню, было какое-то виноватое, словно ей было стыдно за белорусов. Она в том возрасте, надо полагать, ещё не совсем обеларусилась.

У меня этот жизненный эпизод в разгар зимы навсегда остался в памяти как одна из применявшихся ко мне пыток. Вспомню зиму, вспомню и эту белорусскую «игру».

Ну, а теперь о раздевании, о том, как я несколько раз стояла примерно по полчаса почти перед всем классом нагишом. Я для того так подробно описала, как меня избивали и тиранили девочки, только вскользь упомянув про мальчиков, чтобы вы поняли, что девочек в зверской Белоруссии я боялась не меньше, чем мальчиков; хотя, конечно, больше всего мне доставалось именно от мальчиков. Просто я хочу о том, как меня избивали мальчики, рассказать в следующей подглавке «Звериная школа»; потому как в двух абзацах всех этих избиений и издевательств не опишешь, так их много. Так вот, о моём вынужденном стриптизе. В первый раз я разделась сама, своими руками, летом 1987 года, всё в том же «летнем школьном лагере» всё той же ненавистной мне 75-й минской школы, в которой тогда училась, перейдя туда из 152-й. Я уже писала в этой книге немного выше, что ходила в этот «лагерь» два лета – после 4-го класса и после 5-го. После 4-го класса меня заставили раздеться догола всего лишь (!) один раз, надеясь, что на следующий день, испугавшись повторения унижения, я залезу в люк с оголёнными проводами, и меня там убьёт (а может быть, были приготовлены и ещё какие-то ловушки, кто знает). То есть, вообще-то, «стриптиз», к которому меня принудили в лето после 4-го класса, был не столько сексуальным глумлением, сколько попыткой убийства, замаскированной под «естественное», под несчастный случай. Но вот на следующий год, в лето после 5-го класса, те, кто всё это организовал, уже не надеялись со мной таким способом покончить, поэтому постарались обставить дело так, будто просто это я находилась в таком специфическом окружении (из отморозков женского пола); просто, мол, такие люди находились вокруг меня (моральные калеки и уроды); поэтому-то, дескать, со мной и случилось то, что случилось. То есть стриптизные «шоу» в лето после 5-го класса как бы «замазывали», ретушировали истинную подоплёку таких же посягательств годом ранее. Проще говоря, маскировали попытку убийства; повторяя всё заново семикратно и делая акцент именно на мою податливость, забитость, уступчивость, приниженность как якобы «настоящую» причину того, почему белорусы и евреи в силу своих природных качеств издевались над таким человеком.

Не знаю, право, надо ли мне описывать все семь этих «стриптизов» - тяжело это, люди добрые, тяжело и горько. Но хотя бы первые-то по списку «шоу» описать, конечно, всё же надо – для истории Белоруссии. А в первый раз случилось это так. В лето после 5-го класса меня записали при поступлении в школьный «лагерь» не в свою группу, моих ровесниц, с которыми я училась в одном классе и которые годом раньше уже успели полюбоваться на мою наготу (Бэсман, Янковская и др.), а в группу девочек годом моложе. Не думаю, чтобы это было случайно. Да неужели? Лично я считаю, это понадобилось для того, чтобы через годы, если я вздумаю описать эти «шоу» в своих книгах, указать кривым и волосатым пальцем но то, что я раздевалась не перед теми, кто был сильнее меня и мог грубой силой принудить оголиться, а перед теми, кто был моложе и, следовательно, теоретически должен считаться слабее. Намёк понимаете? Не они, мол, истязательницы, а я – «дурная» и «больная». Они-то хорошие (просто шутихи), а вот-то я – плохая, да… Ну зачем вот обнажалась перед теми, кто был моложе и, следовательно, слабее? Подумаешь, что их было шестеро или семеро! Ведь они же были на целый год моложе!..

Интересная логика у людоедов, правда?

Продолжение следует.